Рассматриваемый момент включал в себя два эквивалентных потока, происходивших одновременно изнутри и снаружи института. C затаенным дыханием музейное поле было отмечено «цифрой». Администраторы, продавцы и даже кураторы были порабощены силой и влиянием подключенных девайсов и безграничным участием, доступным в онлайн-сетях. Музеям, таким образом, не потребовалось долгих убеждений технологическими компаниями перед тем, как они охотно обратили свой культурный капитал в предпочтительные форматы информационных платформ. Оцифровывая свои владения, выкладывая картинки в свободный доступ и быстро перенастраивая аспекты музейного опыта для комфортного поиска в базе данных, администраторы посылали сообщение: миссии их институтов — модели демонстрации и методы изучения — средства, с помощью которых они обогащают свою публику — были вторичны по отношению к исключительному стремлению баз данных к масштабности, которая обеспечивает алгоритмы и производителей ПО по всему миру. Короче говоря, оцифровка была политическим актом. Кто решил, что музею нужен масштаб? На чьих условиях это произошло?

Когда музеи открыли дверь, технологические компании были счастливы войти. Для частных корпораций музей — это лаборатория и игровая площадка для своих новых устройств. Google Art Project картографирует музеи и их коллекции с 2011; в 2015 Гуггенхайм установил сотню энергоэффектиных маячков, работающих по Bluetooth и позволяющих администрации изучать шаблоны перемещения посетителей и отправлять информацию о ближайших произведениях искусства; совсем недавно приложение Google Arts and Culture выпустило дополнение, которое использовало распознающий лица машинный интеллект, чтобы найти, какие из тысяч портретов из коллекций по всему миру совпадают с лицом юзера, создав забавный сценарий, в котором та же технология, которую используют военные, связывала обыкновенного любителя искусства с Вермеером.

Вопрос о том, является ли музей базой данных, требует надежных определений и «музея» и «базы данных». Тем не менее, музей, кажется, вырывается за грань всех попыток определить его в рамки. Музеи, в основном, — это физические хранилища, которые создают мир, обрамляя предметы и структурируя возможные нарративы. Это пространное определение закладывает фундамент для сравнения с мировыми базами данных. Огромные центры обработки данных, расположенные по всему миру теперь содержат миллиарды картинок и текстов — и хотя пока они не служат архивами в каком-либо публичном смысле, физически они выполняют некую подобную функцию, пускай часто и на службе частных корпораций.

У нас нет технически надежного определения для «базы данных». Базой данных должно быть проиндексированное собрание информации, предназначенное для оптимального хранения и поиска по нему. Данные — это любая информация, «добытая» о природе, и база данных — это набор добытых вещей, обычно хранящихся на чем-то, что мы можем называть компьютером. Все базы данных состоят из заголовков и кортежей (тел отношения), которые составляют «реляционную модель» отношений. Отношения сопоставляются с метаданными любой объектно-ориентированной коллекции, и поэтому музей в концептуальном смысле близок к набору данных, так как каждый объект уникален и имеет характеристики, которые позволяют стандартизировать и сортировать этот объект. Но, конечно, это ещё не всё. Как показал Лев Манович, базы данных не создают нарративы сами по себе, однако предоставляют правила и структуру, на основании которой информация может быть превращена в повествование. Это повествование — недостающее звено, предоставленное куратором или алгоритмом. Музей может быть обвинён в том, что он предпочитает одну конкретную историю другой, в то время как база данных может ошибочно рассматриваться как занимающая нейтральную позицию. Как уже показали многие критики технологии: чистые, естественные данные, которые каким-то образом имманентны реальности — это миф. Каждая база данных содержит скрытые выборы и структуры своего создателя. И музей, и база данных не свободны от греха навязывания предрассудков и нарративов самой своей структурой. Однако база данных, благодаря своей расширяемости и модульности, скрывает этот факт, придавая пользователю внутренних сил своей всеобщностью. Алгоритмы, которые влияют на данные, единовременно создают впечатление выбора, управления и субъективной ясности. Таким образом, база данных является основой для фрагментации настоящего — мы ощущаем, будто оцифрованный музей плавно предлагает пользователю свои богатства как символ прогресса и триумфа над проблемами старых институций. Но цена этого компромисса высока: именно через базу данных «освобожденный» посетитель/пользователь ещё более укореняется в алгоритмической гегемонии платформы.

Музей, с другой стороны, является туманным хранителем гуманистических идей, разбитых почти столетней критикой. В лакуне уверенности царит логика базы данных. Мы, презентисты, отвергающие возможность объективной исторической истины, с аллергией на аккуратную и неспешную работу контекстных рамок. Очаровательное взаимодействие с потребителями через технологии может стереть историю институциональных достижений за один клик. Наше коллективное видение ещё никогда не было более сведено к «данным перед нами». Таким образом, на вершине утопического времени технологий база данных казалась «чистой» формой, отделённой от повествовательной структуры, навязанной не только историей искусства, но и взглядом музея.

Музей был и остаётся инструментом проецирования наших коллективных представлений о хорошей жизни. В том виде, в котором он задумывался в восемнадцатом и девятнадцатом веках, он был важнейшим фактором перехода Запада от феодализма к капитализму с его современной буржуазной концепцией личности. Марксист и культурный критик Терри Иглтон напоминает нам, что эстетика, философский предшественник музея, была «ключом к хорошо управляемому государству». Этическая работа, которую музей Просвещения проделал для аристократических и меркантильных интересов Великобритании и Германии, а именно связывание нашего чувства моральной справедливости с реализацией наших физических нужд, всё ещё имеет ценность сегодня, хотя и с новыми игроками, вступившими в игру вместо старых. В удалении от государства нео-либеральный класс может получить даже больше от нового идеологического порядка наших ощущений. Так зачем этому новому правящему классу относиться к музею иначе? Несмотря на очевидное отставание от более быстрых медиа, музей всё ещё занимает центральное место в их стремлении к переходу от позднего капитализма к платформенному капитализму.

Менеджеры господствующих мировых платформ рассматривали искусство, а особенно музейный подход к нему, как последний рубеж для колонизации. Эстетическая традиция является объектов восхищения для технокапиталистического аппарата надзора. Инженеры платформенного капитализма боятся этой гуманистической связи с искусством, потому что это единственная зона жизненного опыта, которую они не могут воспроизвести или превратить в приложение для смартфона. Они могут лишь надеяться приблизиться к эстетике, чтобы использовать её возможности для развития более крупного проекта по захвату и управлению массами с помощью информации. Для них музей — это загадочное гнездо, не восприимчивое к технологическому посредничеству. Не смотря на то, что машины существуют столетиями, мы всё ещё в восторге от простого наброска углём; мы ищем искусство и его созерцательные пространства, которые, несмотря ни на что, могут существовать будто бы вне повседневной жизни. Для цифрового инженера, таким образом, это и площадка для игры, и угроза.

База данных, опять же, не музей как таковой. Однако, со временем, обе эти формы могут стать неразличимыми. Так как музей торгует «пользовательским опытом» и выдает новую информацию в режиме реального времени, он может рассматриваться как набор входящих и исходящих данных. Таким образом, инверсия названия — это ещё один способ спросить: как далеко мы зашли? Должны ли мы искать гетеротопные элементы в структуре наших данных? Можем ли мы исказить институциональный характер нашего усредненного мира, с которым мы сейчас взаимодействуем? Что это может от нас потребовать? Или, напротив, должны ли мы отложить платформы, которые были изменены для обращения к эстетической функции музея? Должны ли мы покинуть Facebook — бойкотировать его, забросить и забыть? Возвращение к доцифровой эпохе в истории музеев может означать не полный отказ от цифровых инструментов, а переназначение наиболее мощных инструментов в духе музейных форм, которым придётся вести эфемерную жизнь в роли репрезентативного элемента внутри компьютерной программы.